"Улыбайся всегда, любовь моя" (АСТ, 2007 год, 10000 экземпляров) Переиздание - "Три аспекта женской истерики" в 2008 году. Первый опыт сотрудничества с АСТ, первый "настоящий роман" со всеми признаками ученичества. Общий тираж тысяч 35, но больше переиздавать его не хочу, разонравился. Хотя некоторые куски отттуда до сих пор считаю хорошими: 0:00
Часы на видеомагнитофоне всё время показывают 0:00 и мигают. Я двигаюсь вверх-вниз и смотрю, как они подпрыгивают и расплываются.
Нельзя закрывать глаза, потому что я увижу другое лицо, тело, кусок плеча. Я некстати вспомню, как это, когда вообще не думаешь «повернусь так», «ногу сюда», «коленку больно» - потому что взлетаешь, проваливаешься, скользишь, потому что законы физики утратили свою силу полчаса назад, вместе со всеми другими «божескими и человеческими». Можно открыть глаза и неожиданно упереться взглядом под кровать, в пепельницу, или очнуться от ледяного прикосновения стены, или нога запутается в тёплом и пушистом, которое окажется собачим боком – пришла и спит, бедная.
И, не пытаясь уточнить своё положение в пространстве, снова закрыть глаза, и тебя продолжат кружить и свивать руки, на которые можно упасть, повиснуть, потому что ты всё равно невесома. Во рту всегда горько и сухо, потому что он курит, пить всё время хочется, но стакан где-то под кроватью,– где-то в другом прохладном мире, стоит, пока я здесь, в огне, летаю, танцую и умираю.
А потом, из пламени и пота – в холод, я протяну вздрагивающую руку – медленную, длинную, слабую руку, на которую мы оба смотрим, как на чужую незнакомую вещь – она движется, крадётся, а мы не знаем, куда, и следим с лёгким любопытством. Как она дотягивается наконец, слепо ощупывает стакан, с небольшим усилием отрывает его от поверхности, так, что вода плещется, обдаёт холодом пальцы, и рука начинает медленно возвращаться назад, с добычей, но неожиданно ослабевает кисть – нет, не могу. И стакан с лёгким стуком возвращается на пол. И тогда он, мужчина, поднимается на локте, одной рукой берёт стакан, а другой приподнимает её голову, так чтобы она могла напиться. И она опускает лицо в стакан, сквозь сбитое дыхание пытается пить, проливает капли на подбородок, а потом отрывается, так и не утолив жажды.
Она, не я.
Поэтому я не закрываю глаза и смотрю на мигающие цифры – или буквы. Они двигаются вверх и вниз, потом по кругу, всё быстрее, расплываются, вспыхивают и замирают. О:ОО Я встаю и иду в ванную. Там, над раковиной небольшое зеркало висит под углом, наклонённое так, чтобы отражать лицо, шею и грудь. Я вижу растрёпанные волосы, совершенно детское лицо, с чуть вывернутыми обветренными губами, несчастные жёлтые глаза, которые, кажется, собрались переполниться слезами. И я говорю ему, лицу, - ты что, ты что, ты что делаешь со своей жизнью? И глаза всё-таки переполняются, и приходится вытирать нос куском мягкого бумажного полотенца, и думать, что жить ещё долго, а как будто жизнь кончена, кончена.
Но долго ведь так нельзя, ведь даже не кровь впитается в песок – тепло сквозь пятки уйдёт в кафельную плитку на полу, и останется только переступить с ноги на ногу и вернуться в постель.    Третья книга "Женщины и коты, мужчины и кошки" (АСТ, 2007, тираж 7000) Общий тираж примерно 30 тысяч, книгу украшают замечательные иллюстрации Оксаны Мосаловой. По-моему, самое весёлое, что мне удалось написать до сих пор. «Когда твоя девушка больна» или Как пережить игру в Блядского Клоуна* Сейчас, в середине ноября, пока снег ещё не лёг окончательно и навсегда, женская психика особенно ранима и подвержена всякого рода заразам, и девочке особенно легко подхватить синдром Блядского Клоуна. Если вашей даме лет двадцать, она, конечно, не застрахована от этой гадости, но легко перенесёт её на ногах, а в качестве лечения вполне достаточно процедуры «по попи мухобойкой». А вот если дома у вас живёт девочка лет тридцати-сорока, то дело плохо. Синдром Блядского Клоуна может накрыть её совершенно неожиданно. В метро ей скажут «подвиньтесь, женщина», или взвесится случайно, или, проходя очередной тест, обнаружит, что она, оказывается, выбыла из референтной группы «25 – 30 лет» и перебралась в позорную категорию «от 30 и старше» - неважно, из-за чего. Достаточно мелочи, и вот… Представьте, вы возвращаетесь вечером с работы, открываете дверь и обнаруживаете, что квартира темна и только возле зеркала, сбоку, горит маленький огонёк. Перед зеркалом стоит ваша девочка и делает странное: левой рукой она прижимает кожу на лбу и подтягивает кверху, так, что брови становятся домиком; уголки губ, напротив, опущены вниз; а правая её рука, дважды изломанная в плече и локте, болтается, как у Пугачёвой в клипе «Арлекино» семидесятых годов. Вы замираете у порога, а она, обратив к вам глаза, полные отчаянья, говорит: я, говорит, Усталый Блядский Клоун… Можно, конечно, посмеяться (потому что зрелище и вправду забавное) и сразу пройти в кухню, чтобы, как обычно, поздороваться с холодильником. В таком случае, на сегодня, вполне возможно, концерт окончен, но на ближайшие три недели культурная программа вам обеспечена, и совсем не такая, как хотелось бы, а со слезами, ссорами и разными неприятными сюрпризами. Поэтому я советую следующее. Незаметно снимая ботинки, участливо спросите: «Детка, что случилось?!» Сначала она помолчит немного, бессильно уронит руки и потупится. Потом поднимет голову, прикроет глаза и исполнит выходную арию Блядского Клоуна: Ааааааааааааа, запоёт она, я постарела. Я чувствую себя такой усталой и древней, как будто ноги мои превратились в корни, а кожа – в кору. Я стала некрасивой! (и толстой) /тут она приоткроет один глаз и покосится на вас, – но помолчите, ещё не время. Ааааааааааааа, меня никто не любит! («И я, и я никого не люблю! И на улице на меня смотрят одни дети гор и пикаперы! И секса хочется, только пока тебя нет дома, а когда ты приходишь, сразу клонит в сон» - этого она, конечно, не скажет, но подумает.) И у меня творческий кризис! Я двух слов не могу связать! («Написать страницу текста, нарисовать зайчика, нарядить ёлочку так, чтобы дети при виде неё не начинали заикаться», – неважно, что середина ноября, - в общем, если у вашей девочки билась хоть маленькая творческая жилка, то вот теперь она зачахла) Я устала прикидываться девочкой, на самом деле я - Блядский Клоун, который не может никого рассмешить и обрадовать, все меня ненавидят и кидают огрызками, я ни на что не гожусь. И даже ты меня бросишь, в конце концов, я чувствую. И я, как старая кляча, лягу в борозде и умру, умру. И я так несчастна. /тут она вполне может заплакать. А вы тогда подойдите и обнимите сзади, возьмите за подбородок, поверните её несчастное лицо к зеркалу (только аккуратно – вывихнутая челюсть её, конечно, отвлечёт, но не развеселит) и скажите: «Посмотри, ты у меня самая красивая девочка в мире, самая молодая и талантливая. Кто не видит, тот дурак, но на самом деле, все об этом знают, просто стесняются тебе говорить слишком часто. И я тебя люблю» И всё такое. И немедленно докажите делом. Но этого недостаточно, как минимум на неделю вам придётся забросить любовниц и прочие развлечения, и заняться успокоением вашей девочки. Выгуливайте, кормите, балуйте. И о себе не забывайте, держитесь в тонусе, - вполне вероятно, что существенная часть её скорби вызвана тем, что прельстилась каким-нибудь красавчиком, который даже не смотрит, а дома у неё только это замшелое чудовище (и я не про кота)… А к концу ноября выпадет снег, девочка переоденется в шубку, начнёт готовиться к Новому Году, покупать подарки, и ей станет не до цирка. Тогда можно будет выдохнуть и вернуться к прежней жизни. Что, если вы этого не сделаете? В смысле, позволите ей заиграться в Блядского Клоуна? Поначалу, ничего страшного – ну, впадёт она в лёгкий запой, потратит лишнего, трахнет сгоряча какого-нибудь бедного мальчика, - не ужас-ужас, в общем. Ужас в том, что она постепенно убедит, сначала себя, а потом и вас, что так оно и есть - и старая, и некрасивая, и бездарная. И однажды вы проснётесь и подумаете: «ну и на кой мне этот мрачный блядский клоун вместо девочки?!» И уйдёте. И будете, как дурак, без жены. Разве хорошо?   Четвёртая книга
"Московские фиалки" (АСТ, 2008 год, тираж 10000) Две повести, четыре рассказа. Например: Рыжий и Оска. По бледно-голубым обоям ползла маленькая оса, совсем ещё оска такая. Будь я дома, закричала бы «Дима, убери её» и сбежала в соседнюю комнату, потому что до судорог боюсь насекомых вообще и ос в частности. (Как человек с воображением, живо представляю мерзкую щекотку от тоненьких лапок, внезапный укус, анафилактический шок, удушье и ужасную смерть.) Но в Крыму их слишком много, невозможно всё время шарахаться и визжать, устаёшь быстро. Поэтому я просто лежала, не шевелясь, и наблюдала, как она ползает по голубому полю, по белому тиснению, по коричневому пятну, через дырку от гвоздя. Рядом со мной лежала Вика. Точнее, не совсем рядом, а на другом краю большой кровати, а поскольку девочки мы обе худенькие, между нами вполне мог поместиться ещё кто-то, тоже не слишком толстый, например, длинный тощий парень какой-нибудь. Лежали мы безо всякой эротики, поверх покрывала, одетые – я в зелёном домашнем платье, а она в бриджах и в маечке (штаны бежевые, майка жёлтая, если это имеет какое-то значение). Мы просто валялись, я на животе, она на спине, и разговаривали. Дима утром уехал в Севастополь, и мне не хотелось идти на пляж одной, а у Вики закончился учебный год, и дел никаких не было. Она - наша квартирная хозяйка (а так вообще учительница младших классов). Вика подобрала нас в кафе: мы только приехали в Балаклаву и решили пообедать, прежде чем искать жильё, и торговка с рынка, который прям рядом там, сказала, что есть одна женщина, она квартирантов берёт. В середине мая город был полупустым, но нам не хотелось шевелиться, мы решили взять первое, что предложат, и сказали «ну, давайте вашу женщину». Думали, придёт тётка средних лет, а тут смотрим – девушка. Маленькая, подвижная, и весёлая, как белка. Если бы я сомневалась в своём муже, ни за что не пошла бы к ней, но я не сомневалась. А в остальном, я подумала, что у неё должен быть ухоженный пряничный домик, чистенькие комнаты с белыми занавесками и лёгкий нрав. Ну что ещё надо от квартирной хозяйки? Дом и правда оказался хорошеньким, но только снаружи, а внутри было грязно, ни одна дверь не запиралась, сантехника не работала, а окна как будто пару лет не мыты. Но мы уже влезли на горку со всеми вещами, спускаться и снова искать сил не осталось. И мы поселились у Вики. Она оказалась девочкой за тридцать, с двумя детьми, разведённая. Мгновенно рассказала нам «всю свою жизнь», не требуя никакой информации взамен. Ничего в ней особенного не было, кроме одного – кажется, она боялась темноты, потому что спала при включённом ночнике и никогда не гасила свет в ванной. Никогда, круглые сутки. А так вполне нормальная, именно поэтому я сейчас лежала с ней на одной кровати и лениво рассказывала: - А вчера мы гуляли по набережной, музыкантов видели. Один мальчик такой рыжий-рыжий… Вообще, лучшим в них оказалось именно то, что он такой рыжий - пели паршиво, но за показ мальчика денег заслужили. - Ой, у меня был один рыжий, тоже музыкант – на гитаре играл и пел… И вот она, Вика, переворачивается на бок, ко мне лицом, укладывает голову на сгиб руки и начинает рассказывать. Я не буду воспроизводить её быструю речь, её южно-русские словечки, описывать её вздрагивающие каштановые волосы, её мелкие жесты свободной правой рукой. Просто своими словами: Он был худой и рыжий, как большая собака, которая отряхивается и фыркает, когда вылезает из воды, и солёные капли стекают с её длинной шерсти. Вот так и он тряс головой на пляже, когда она его впервые увидела – нырнул, вынырнул, покрутил головой и встретился с ней взглядом. Не белокожий совсем, хотя волосы медные. Густые, жёсткие. Тронешь - пальцы запутаешь и не сразу вытащишь. Она запутала в них пальцы очень быстро, сразу, в первую ночь, потому что такие парни на дороге не валяются, как тогда показалось. Но на самом деле такие парни именно что валялись – на дороге, на пляже, на диване, в тенёчке, на камешке – где устанут, там и свалятся. А она присаживалась рядом и клала его голову к себе на колени, гладила по груди, касалась пальцами загорелой кожи, нащупывала рёбра под ней и думала «надо же, тощий да ленивый, а ебаться заводной. слаааадкий». Рыжий летом в Крыму зарабатывал, играя на улице, а как он добывал деньги в другое время, Вика не знала. Смутное про «возил, продавал, дела всякие» она от него услышала и перестала спрашивать – потому что лучшим в нём были не его деньги, а вот эти длинные патлы, и низкий глубокий голос (и откуда, где он в этих мощах прячется?), ну и то, что слааадкий. Мёд его волос, мёд его голоса, мёд его тела – Вика, как голодная оса, всё кружила и не могла наесться. Лето кончалось, пора было возвращаться домой, а она всё бродила за ним по прибрежным городкам, и смотрела, и слушала. Отощала тогда тоже, потому что денег, заработанных за год в ларьке (в школе тогда не платили, она в Харькове торговала… ну да про другое разговор сейчас), в обрез осталось, и не до еды ей было вовсе – не до той еды, что купить можно. На дорогих приморских базарчиках она под вечер собирала ништяки – подгнивающие персики, поплывшие за день помидоры, лежалые синенькие – за копейки или так отдавали. Ночью на пляже тушили овощи на костре, ели в темноте, запивали тёплым портвейном, на который за день набросали денег «туристы» – добрые толстые тупые отдыхающие. И Рыжий тогда снова пел под гитару (как будто днём не напелся), рвал низкий голос, хрипел, шептал, рычал непонятные слова - потому что исключительно по-английски, принцип у него такой был. Никакой «Машины времени» и даже «Чайфа» или там Летова, не говоря уже про блатняк. Сколько бабла на этом потеряли, не пересказать. Подойдёт человек с деньгами, попросит под Высоцкого, а Рыжий ни в какую. Один раз подрался даже, когда сильно настаивали, а он объяснять начал, почему лажу всякую не поёт. Это «централ» – лажа? Ах ты сука… Ну и понеслось. Но Вика одному мужику морду полезла царапать, а когда отпихнул, так завизжала, что их от греха подальше в покое оставили. С ними ещё парни и девчонки были, но никто больше не полез, одна Вика. А ночью Рыжий сказал «Злая ты, как оска, и ни хуя не боишься»… - А потом? - А что потом... А потом зарезали его. Не за песни, а за пять гривен и часы. Ночью, когда на пляже спали, подрезали верёвки, палатка завалилась, нас ногами замесили, а когда он вылез, ножом ударили. Это на Форосе было, там рядом народ стоял, услышали, прибежали, да поздно. Скорую вызвали, пока приехала, уже всё. - А тебе, тебе ничего не сделали? - Меня тоже пырнули, - она задирает майку и показывает маленький аккуратный шрам на правом боку, - но не сильно. Да мне и больно не было, страшно только очень. И сначала, когда в темноте на нас палатка обрушилась. И потом. Когда его голова у меня на коленях лежала и рыжие его патлы в моей крови купались. Пока после операции валялась, его родители приехали, тело забрали. А я, ты знаешь, даже имени его не знаю – вот веришь, Рыжий и Рыжий. - Верю. - У меня от него только запись осталась, щас найду тебе. Она нашарила в тумбочке кассету, но ей пришлось таки встать, потому что допотопная магнитола стояла в другом конце комнаты. - Ну а ты потом чё? - А ничё, через год замуж вышла за своего мудака, ещё через год Толика родила, через пять Машку, а в позапрошлом он, сука, с приезжей связался и уехал с ней в Донецк. Забыл, как я его тянула, пока работать не начал. Теперь вот квартиру продавать будем. Придушила бы гада. Тебе там никому не надо, кстати, квартиру в Балаклаве? 130 тысяч её оценили, баксами. - Я спрошу. - Ну спроси. Ладно, слушай. Вот он какой был, Рыжий. Низкий невозможный голос запел. Take me home уou silly boy рut your arms around me… Входная дверь хлопнула: - Маам, чё поесть есть? – Толик заглянул, повертел рыжей головой и убежал на кухню. - Весь в отца, паразит. Печёнку я там сделала, щас разогрею! Я слушала, как Том Вейтс хрипит с осыпающейся кассеты, вспоминала аккуратный шрам от аппендицита и улыбалась. Вот зараза же, разве можно так врать про живого человека? Злая ты, Оска, и ни хуя не боишься. Кроме темноты.   Пятая книга "Горький шоколад. Книга утешений" (АСТ, 2008, 10000 экземпляров) Маленькая книжка о любви, с картинками Маши Лунёвой. Идеально подходит для того, чтобы дарить грустным девочкам вместе с плиткой шоколада. Состояния воды. Я ехала в Питер, уже и не помню, которое это было из моих одиноких осенних путешествий. Всегда – ночь, всегда ноябрь, когда снег уже идёт, но ещё не устал и не ложится надолго. И вот мы трогаемся, в плацкарте не включают свет, заоконных фонарей пока достаточно, поезд в городской черте едет тихо-тихо. Все молчат – что тут скажешь, успели и ладно, пока не заберут билеты и не принесут бельё, шевелиться бессмысленно. И вот мы все молчим, кроме одной женщины в соседнем купе, которая не особенно громко, но и не сдерживаясь, плачет. Обстоятельно, бесстыдно, банально. Потому что ничего другого не остаётся плывущим во чреве ночного кита, – когда за окном фонари и снег, а ты везёшь свою тоску в Питер, - но мы, люди со вкусом, не позволяем себе потакать очевидному. По той же причине, по которой не произносим первую шутку, пришедшую в голову – она слишком предсказуема. И поэтому первую предсказуемую реакцию мы тоже припрячем, а женщину накажем единственным способом, доступным людям со вкусом – не станем обращать внимания, вот и всё. Она, наверное, ждёт, что кто-то утешать полезет? Но это всё равно что засмеяться, когда стоящий впереди тебя в очереди плоско пошутит с продавцом.
Хотя, может быть, нас удерживала не гордыня, а смирение, потому что её рыдание, и темнота, и натопленный вагон превратили наш поезд в посткатастрофическую теплушку, а нас – в беженцев, у которых не осталось сил ни на свои, ни на чужие слёзы. Смотришь в одну точку, не развязывая платка, и думаешь только о том, сколько часов тепла и неподвижности у тебя есть, прежде чем придётся опять вставать и жить.
Она доплакала, включили свет, проверили билеты, и дальше была какая-то жизнь, о которой мало что помню.
А мой отложенный плач, который никуда не девается, я довезла до Финского залива и, глядя в море, выпустила из лёгких, - как выпускают из рук горячего толстого голубя, – не со слезами, а с тёплым дыханием, смешавшимся с сырым воздухом, с серой водяной взвесью, которую принято называть особой питерской атмосферой.
Передвижения по Питеру (кто пошлее, называет «бродить», а кто попроще - «гулять»), это всего лишь вытаптывание бездомности, из сердца в ноги. Бездомность собирается тяжестью в ступнях, беспокойной болью в икрах, потому что нет в этом городе места, где можно разуться, распариться, потом умастить ноги маслом, завернуть в махровое полотенце и положить на колени к сидящему рядом, подсунув спеленатый кокон под локоть, как нахальная кошка - свою круглую полосатую голову. И когда, наконец, приезжаешь к себе и проделываешь всё это, на некоторое время остаётся ощущение, что бездомность тебя покинула – вместе с усталостью, отёками, со стёртыми подушечками лап.
Еда в Питере, эта игра в безденежье, когда какого-то чёрта начинаешь заказывать селёдку под шубой в «Визави», пить безымянную водку из пластика и закусывать кремовыми трубочками в стояке при продуктовом магазине. Удивительное органичное хамство - или уверенное панибратство, кто как назовёт, - продавщиц сводит тебя по ступеням социальной лестницы во влажный подвал, под горячую трубу, к которой даже покрасневшие руки не приложишь, так жжёт. И ты смирно, как лошадь в стойле, ешь и пьёшь своё, не торопясь, но и без нужды не задерживаясь, а потом снова выходишь на ветер.
Поездка в Питер, это вываривание одиночества, как вываривают заспанную простынь в кипятке, так, что вся серость переходит в воду, а тебе остаётся белое полотно, которое поначалу кажется новее, беспамятнее, невинней, чем было раньше. Вода уйдёт в нечистую землю, а ты увезёшь своё отстиранное одиночество, высушенное на утреннем холоде, похрустывающее, ломкое, гордое. А дома уже утюгом с паром, и спрятать, чтобы потом расстелить перед следующей любовью, как в первый раз.
Насколько мне известно, нужно пережить в Питере одну чужую смерть и одну свою любовь, чтобы перестать нуждаться в нём.  Шестая книга
"О любви ко всему живому" (АСТ, 2009 год, 5000 экземпляров) Эта - королевский подарок мне от АСТ, практически, полное собрание того, что можно назвать "моей прозой". Туда вошёл мой бедный единственный роман, две повести, которыми я довольна, и много хороших рассказов. В качестве предисловия там вот что: Везде эти женщины, свихнувшиеся на отношениях, не на сексе (ах, если бы) – на липкой белёсой субстанции, пачкающей пальцы, которую они называют любовью. За каждой тянется клейкий след: люби меня – потому что я тебя люблю; спи со мной – потому что я тебя люблю; не спи с другими – потому что я тебя люблю; работай для меня – потому что я тебя люблю. Не смей быть счастливым без меня – потому что я тебя люблю.
И не понять, когда это начинается, ведь сначала всего-то и нужно – прижать его руку к своему лицу (сначала к щёке, потом чуть повернуть голову, губы к ладони, обежать языком линию сердца, прикусить пальцы). Серебро на безымянном, царапина на запястье. Думала, жизни не хватит, чтобы перецеловать.
А глаза были вот какие: медовые. На лугу, где трава пожелтела, где пчёлы собрали запах от красных цветов, и от белых, и от всех трав; где солнце разливало золотое молоко - там заглянула и подумала: не насмотреться.
И во всякой толпе обнимала, прижималась боком, и грудью, и спиной, вилась вокруг, как лисий хвост, трогала и ладонью, и локтем, и коленом, и плечом. Запускала руку под рубашку, гладила, царапала и щипалась тоже, потому что невозможно не прикасаясь. Думала, не отпустить.
Только не уходи, миленький, никуда от меня не уходи, дай на тебя смотреть и сам на меня смотри, и трогай, и улыбайся. Если надо, я под дверью подожду, только не долго. Работай, конечно, главное, не отворачивайся от меня, никогда не отворачивайся. Сделай так, чтобы я была спокойна, думай обо мне всё время. Просто пообещай. Мне никто не нужен, кроме тебя, и тебе никто не нужен, раз я есть.
Почему так нельзя? Почему нельзя всегда быть вместе, за руки держаться, разговаривать? Разве это плохо? Есть правда: любить. Есть предательство: обманывать. Всего-то честности хотела.
Как только ни обнимала: и дыханием одним, и плющом, и паутиной, и железом. Убегает.
Плакала, курила, объясняла, кричала, проклинала, прогоняла. Возвращается.
Чтобы мучить? О чём думает? О чём ты, гадина, думаешь, глядя на меня желтыми глазами, чем ты пахнешь опять, чем ты опять пахнешь, что у тебя в волосах, сколько можно врать, о чём ты думаешь, скажи мне, скажи
Не скажет. Потому что не любит лгать, но нельзя же сказать, как есть – что думает он об утке-мандаринке, которая на закате вплывает в оранжевую полосу на воде и выплывает, возвращается и снова уплывает   Седьмая книжка "Умная, как цветок" (АСТ, 2009 год, 10000 экз) В некотором роде продолжение "Женщин и котов" - забавные эссе на гендерные темы с рисунками Оксаны Мосаловой. Легенды и мифы маленьких женщин
Состояние «маленькая женщина» начинается лет с тринадцати и длится столько, сколько длятся иллюзии. Почти каждое молодое существо совершает одну и ту же ошибку – уделяет слишком много внимания органу под названием «сердце». Это крайне несправедливо. Печень, например, гораздо более скромный и серьёзный труженик нашего организма, но кто в юности слушает свою печень? Она тебе «не запивай экстази пивом, не запивай экстази пивом», а ты ноль внимания. Зато чуть только ёкнет сердечко, как девочка готова идти у него на поводу, потому что с детства знает про «голос сердца», и «махонького принца» читала:
…зорко одно лишь сердце… Впрочем, ребёнка можно понять: в 13 лет разум молчит, совесть не сформирована, печень пока терпит, половые органы ещё не проснулись, а жить уже хочется. Везде написано (вот и в телевизоре сказали), что весь смысл в любви.
*Тут должен вступить хор: «о как счастливы те, кто в юные годы имел невинные увлечения и не мечтал о любви». Знаете, есть такие дети, у которых музыкальная школа, художка и кружок юного биолога на уме чуть ли ни до самого института. Но здесь речь про обычных девочек, не отягощенных особыми талантами и устремлениями.
И в томлении по «настоящему» девочка начинает магический любовный ритуал. Она заводит себе Чувство с большое буквы, до поры беспредметное, которое культивирует, орошает слезами и потихоньку выращивает внутри себя, как радужный пузырь. И при этом хищно зыркает вокруг в поисках объекта, на который это богатство можно обрушить. Ну и находит какого-нибудь Его - такую же мелкопузую хрень, как и сама, но надо же с Чувством что-то делать?! И вот девочка ему это сияющее и радужное приносит, а он, а он… А он в любом случае оказывается меньше и хуже, чем тот образ, который она себе намечтала. Сердечный пузырь не воспаряет к небу, а бездарно лопается, и первый камешек ложится в основание Великой стены, на которой потом криво напишут помадой «мужики козлы».
Спросите, чем мужчины-то не угодили, и она процитирует вам ещё одну фразу из той же книги:
Мы ответственны за тех, кого приручили То есть, приручили её, а потом ейный пузырь лопнули. А как, интересно, это произошло, в чём приручение выражалось? Очень просто: он Смотрел и Улыбался. Он с ней Разговаривал и оказывал другие Знаки Внимания. А потом, к примеру, стал разговаривать с Другой.
Обратите внимание, я сейчас говорю о досексуальном периоде (дефлорация пузыря была в смысле чувств, а не чего там вы подумали). Тогда эта модель формируется, а потом уже девочка-девушка-женщина ей следует: носится со своей любовью, как с чемоданом без ручки, ищет, на кого бы взвалить, когда находит мало-мальски подходящего и теоретически готового, тут же с облегчением на него всё сгружает. И если избранник не дай бог пукнет под тяжестью – всё, недостоин. Сначала приручил, а потом облажался.
Но, конечно, доходит и до секса. Дети растут, половые органы расцветают и требуют своего. После того, как происходит первое удачное (это важное уточнение) совокупление, девочку переполняет эйфория и посещает удивительное откровение:
Секс придумала я (В смысле, не я-Марта, а я-она и её поколение). Особенно это было свойственно приличным детям перестроечных лет. Сами подумайте, секса в СССР официально не было, видеомагнитофонов с порнухой тоже, прельстивые картинки до хороших девочек доходили редко, а по родителям никогда не подумаешь, что они могут чем-то подобным заниматься. Нет, ну если бы они хоть раз почувствовали весь этот жар, и стыд, и наслаждение, неужели бы потом ходили с такими постными рожами? Да быть не может, зачали в скуке, а настоящее-то вот оно, только у меня и у Него.
*Насчёт родителей – может, это глубочайший первобытный страх перед инцестом не позволял представить их в страсти? Так ведь и до сексуальных фантазий недалеко, поэтому пусть лучше они _не_могут_, и точка. А что касается «в СССР не было секса» - зуб даю, не было. Даже в конце восьмидесятых наша учительница биологии просто отказалась проводить те уроки, на которых по программе надо было объяснять строение половых органов. Пройденный материал вместо этого повторяли, ога.
Ну и вот, она придумала секс, благополучно пережила физиологическую привязку к первому мужчине (оказывается, все эти штуки можно проделывать не только с ним!) и, на свою голову, снова вспомнила про сердце.
· Дети, лучше бы вы помнили про предохранение. Кругом столько заразы. (это опять был хор)
С её-то опытом теперь надо срочно полюбить по-настоящему. На роль великой любви чаще всего выбирают взрослого мужчину. Почему? А чтоб жизнь мёдом не казалась. Мальчишками-то можно манипулировать с помощью механизма «дам/не дам», а тут хрен поймёшь, на какую кнопку нажимать. Во всяком случае, «ты меня приручил» не годится – до неё он обычно уже успел приручить жену и одного-другого ребёночка, поэтому аргумент работает скорее против.
Но Девочка с Большим Сердцем не отступает перед трудностями. У неё есть крупный козырь:
До встречи со мной он и не подозревал, что… Что? Да ничего не подозревал, бедняга, и не жил, по большому счёту. Во-первых, секс придумала она, так что щас ему всё покажет. Во-вторых, у неё же Самое Большое Сердце, он и не знал, что можно ТАК любить, так жертвовать.
*Деточка, лучше бы у тебя были Большие Сиськи (снова хор)
И вот теперь у неё есть не только любовь и страсть, но и трагедия. Потому что он, козёл этот женатый, радостно берёт, чего дают, но разводиться и не думает. Это выше девочкиного разумения – помните «Красавца-мужчину»?: «жена моя стара, некрасива, а вдобавок ещё и не любит меня. Если не можете пожалеть, так хоть поплачьте вместе со мной». Конечно, «козёл», если уж он не совсем козёл, этот текст не произносит, но она всё угадывает, и плачет, и жалеет, и трахается самозабвенно. Он же не дурак, в конце концов сделает правильный выбор…
Да и что тут выбирать, если девочка точно знает:
После тридцати женщин не существует. Есть какие-то взрослые, к ним обращаются на «вы» и по отчеству, у них под одеждой, наверное, сплошные складки и целлюлит. Жена его вообще змея старая. А остальные тётки – ну что в них интересного? Это не конкуренты. Наверняка он не женится на ней, на юной и прекрасной девочке, только из трусости и чувства вины. «Он такой слабый», говорит она и вздыхает, «но я сильная, я справлюсь». Главное – успеть до тридцати.
***
Вот. Это такой сценарий определённого психологического типа. Подменяющего любовь эмоциональной зависимостью, и далее по справочнику.
Они очень забавные, эти девочки, спать с ними одно удовольствие. Потом они вырастают и превращаются в цветы… Чёрт, да знаю я, во что они превращаются. Но вот здесь, сейчас, в моей книжке, на моём пространстве – пусть они не будут несчастны, а превратятся в красивые глупые живые цветы.
Продолжение »
|
Вторая книга.
